«У нас почти нет книг о работе писателей. Эта удивительная и прекрасная область человеческой деятельности никем, по существу, не изучена» – так начинается «Золотая роза».

Эта, в свое время очень нашумевшая, повесть посвящена сущности писательского труда, в ней К. Паустовский размышляет над природой искусства, приоткрывает перед слушателем тайны писательского труда, делится своими впечатлениями о творчестве Александра Блока, Ивана Бунина, Виктора Гюго и других великих сочинителей. Тонкие поэтичные зарисовки, меткие наблюдения, мудрые размышления делают «Золотую розу» совершено уникальным произведением русской литературы. Это попытка постигнуть природу искусства слова на основе собственного опыта и осмысления творчества великих писателей.

Формат fb2

...Я работал тогда секретарем в газете «Моряк». В ней вообще работало  много молодых писателей, в том числе Катаев, Багрицкий, Бабель, Олеша и  Ильф.  Из старых, опытных писателей часто заходил  к  нам  в  редакцию  только  Андрей Соболь – милый, всегда чем-нибудь взволнованный, неусидчивый человек.

   Однажды Соболь принес в «Моряк» свой  рассказ,  раздерганный,  спутанный, хотя и интересный по теме и, безусловно, талантливый. Все прочли этот рассказ и смутились: печатать его в таком небрежном  виде было нельзя. Предложить Соболю  исправить  его  никто  не  решался.  В  этом отношении Соболь был неумолим – и  не  столько  из-за  авторского  самолюбия (его-то как раз у Соболя почти не было), сколько из-за  нервозности:  он  не мог возвращаться к написанным своим вещам и терял к ним интерес.

   Мы сидели и думали: что делать? Сидел с  нами  и  наш  корректор,  старик Благов, бывший директор самой  распространенной  в  России  газеты  «Русское слово», правая рука знаменитого издателя Сытина. Это был неразговорчивый человек, напуганный  своим  прошлым.  Всей  своей солидной фигурой он совершенно не вязался с оборванной  и  шумной  молодежью нашей редакции.

   Я забрал рукопись Соболя с собой в магазин Альшванга, чтобы  прочесть  ее еще раз.

   Поздним вечером (было не больше десяти часов,  но  город,  погруженный  в темноту, пустел уже в сумерки, и только ветер злорадно выл на  перекрестках) милиционер Жора Козловский постучал в дверь магазина. Я туго свернул жгут из газеты, зажег его и пошел с ним,  как  с  факелом, открывать тяжелую магазинную дверь, заткнутую ржавым куском  газовой  трубы. Коптилку брать с собой было нельзя – она гасла не только от  самого  слабого колебания воздуха, но даже от пристального взгляда. Стоило, задумавшись, уставиться на нее, как она тотчас  начинала  жалобно потрескивать, моргать и тихо гасла. Поэтому я даже избегал смотреть на нее.

   – К вам гражданин просится, – сказал Жора. – Удостоверьте  его  личность, тогда я  его  впущу.  Тут  мастерские.  Одних  красок,  говорят,  на  триста миллионов рублей.

   Конечно, если принять во внимание, что я, например,  получал  в  «Моряке» миллион рублей в месяц (по базарным  ценам  их  хватало  на  сорок  коробков спичек), то эта сумма была не такой уж баснословной, как думал Жора.

   За дверью стоял Благов. Я удостоверил его личность. Жора  впустил  его  в магазин и сказал, что часа через два он придет  к  нам  погреться  и  попить кипятку.

   – Вот что, – сказал Благов. – Я  все  думаю  об  этом  рассказе  Соболя. Талантливая вещь. Нельзя, чтобы она пропала. У меня, знаете, как  у  старого газетного коня, привычка не выпускать из рук хорошие рассказы.

   – Что же поделаешь! – ответил я.

   – Дайте мне рукопись. Клянусь честью, я не  изменю  в  ней  ни  слова.  Я останусь здесь, потому что возвращаться домой,  на  Ланжерон,  невозможно – наверняка разденут. И при вас я пройдусь по рукописи.

   – Что  значит  «пройдусь»? – спросил  я. – «Пройтись» – это  значит выправить.

   – Я же вам сказал, что не выброшу и не впишу ни одного слова.

   – А что же вы сделаете?

   – А вот увидите.

   В словах Благова я почувствовал нечто загадочное. Какая-то тайна вошла  в эту зимнюю штормовую ночь  в  магазин  Альшванга  вместе  с  этим  спокойным человеком. Надо было узнать эту тайну, и поэтому я согласился.

   Благов вынул из кармана огарок  необыкновенно  толстой  церковной  свечи. Золотые полоски вились по ней спиралью. Он зажег этот огарок,  поставил  его на ящик, сел на мой потрепанный чемодан и склонился над рукописью с  плоским плотницким карандашом в руке.

   Среди ночи пришел Жора Козловский. Я как раз вскипятил воду  и  заваривал чай, но на этот  раз  не  из  сушеной  моркови,  а  из  мелко  нарезанных  и поджаренных кусочков свеклы.

   – Поимейте в виду, – сказал Жора, – что  издали  вы  похожи  на  вылитых фальшивомонетчиков. Чего это вы тут делаете?

   – Исправляем рассказ, – ответил я. – Для очередного номера.

   – Поимейте в виду, – снова сказал Жора, – что не каждый работник  милиции поймет, чем вы занимаетесь. Благодарите бога, которого,  конечно,  нет,  что тут я стою на посту, а не какой-нибудь другой тютя. Для меня  культура  выше всего. А что касается фальшивомонетчиков,  то  это  такие  артисты,  что  из одного и того же куска навоза  сделают  доллары  и  удостоверение  на  право жительства. В музее Лувр  в  Париже  лежит,  говорят,  на  черной  бархатной подушке мраморная рука неописуемой красоты. Так  то  не  рука  Сары  Бернар, Шопена  или  Веры  Холодной.   То   слепок   с   руки  самого знаменитого фальшивомонетчика в Европе. Забыл, как его звали. В свое время ему отрубили голову, а руку выставили, как будто  он  был  скрипач-виртуоз.  Поучительная история?

   – Не очень, – ответил я. – У вас есть сахарин?

   – Есть, – ответил Жора. – В таблетках. Могу поделиться.

   Благов кончил работу над рукописью только к  утру.  Мне  он  рукописи  не показал, пока мы не пришли в редакцию и машинистка не переписала ее начисто.

   Я прочел рассказ и онемел. Это была прозрачная, литая  проза.  Все  стало выпуклым, ясным. От прежней скомканности и словесного разброда не осталось и тени. При этом действительно не было  выброшено  или  прибавлено  ни  одного слова.

   Я посмотрел на Благова. Он курил толстую папиросу из  черного,  как  чай, кубанского табака и усмехался.

   – Это чудо! – сказал я. – Как вы это сделали?

   – Да просто расставил правильно все знаки препинания.  У  Соболя  с  ними форменный кавардак. Особенно тщательно я  расставил  точки.  И  абзацы.  Это великая вещь, милый  мой.  Еще  Пушкин  говорил  о  знаках  препинания.  Они существуют, чтобы выделить мысль, привести слова в правильное соотношение  и дать фразе легкость и правильное звучание. Знаки препинания – это как нотные знаки. Они твердо держат текст и не дают ему рассыпаться.

   Рассказ был напечатан. А на следующий день в редакцию ворвался Соболь. Он был, как всегда, без кепки, волосы  его  были  растрепаны,  а  глаза  горели непонятным огнем.

   – Кто трогал мой рассказ? – закричал он неслыханным голосом и  с  размаху ударил палкой по столу, где лежали комплекты газет.  Пыль,  как  извержение, взлетела над столом.

   – Никто не трогал, – ответил я. – Можете проверить текст.

   – Ложь! – крикнул Соболь. – Брехня! Я все равно узнаю, кто трогал!

   Запахло скандалом. Робкие сотрудники начали быстро исчезать  из  комнаты. Но, как всегда, на шум примчались, стуча «деревяшками», обе наши  машинистки – Люсьена и Люся.

   Тогда Благов сказал спокойным и даже унылым голосом:

   – Если вы считаете, что  правильно  расставить  в  вашем  рассказе  знаки препинания – это значит тронуть его, то извольте: трогал  его  я.  По  своей обязанности корректора...